Политическая культура исторической России

Дискуссию отечественных мыслителей — непосредственную и заочную — относительно иерархии традиционных для исторической России ценностей нельзя считать завершенной. Однако большинство исследователей солидарно во мнении относительно того, что доминировавшие в дооктябрьской России ценности носили по преимуществу коммунитарный характер. В качестве традиционных ценностей, как правило, называют коллективизм, общинность, соборность, солидарность, равенство, справедливость. Естественным следствием коммунитарных установок выступали культ сильного государства (этатизм) и традиции общественного служения. Не в последнюю очередь эти ценности имели доминирующий характер, поскольку исторически сложились прежде всего (но не только) в рамках крестьянского мировоззрения как сознания составлявшей большинство общества населения Московского государства и Российской империи страты.

Наиболее акцентированными чертами были соборность (т.е. стремление к духовному единению, совместному достижению общих целей) и эсхатологизм.

«Русская мысль существенно эсхатологическая, и эсхатологизм принимает разные формы… В научном мышлении эсхатологическая проблема занимает несоизмеримо большее место, чем в мышлении западном. И это связано с самой структурой русского сознания, мало способного и мало склонного удержаться на совершенных формах срединной культуры».

Эсхатологизм (от греч. eschatos — последний, конечный) — отношение к миру, основанное на представлениях о конечных целях исторического процесса, на устремлении к осуществлению высшего идеала, предполагающего реализацию высших духовных потенций человека и общества в результате качественного изменения и природы индивида, и социальной сферы его бытия. В отечественной традиции эсхатологические установки, как правило, сочетались с мессианскими идеями об особом пути России и ее предназначении в осуществлении конечных целей истории.

Соборность означает «сочетание свободы и единства многих людей на основе их общей любви к одним и тем же абсолютным ценностям. Эта идея может быть использована для разрешения многих трудных проблем социальной жизни». Соборность определила такое важное свойство русской культуры, как холизм, противостоящий механистическому, редукционистскому сознанию: «Русская культура есть созерцание целого», — констатировал Иван Ильин, а Иосиф Бродский писал о «русском хилиазме», предполагающем «идею перемены миропорядка в целом» и даже о «синтетической (точнее неаналитической) сущности русского языка».

Холи́зм (от др.-греч. ὅλος — целый, цельный) — позиция в философии и науке по проблеме соотношения части и целого, исходящая из качественного своеобразия и приоритета целого по отношению к его частям.

Другой важнейшей характеристикой политической культуры исторической России предстает ее глубинная антиномичность. Н. А. Бердяев справедливо писал, что «Россия — противоречива, антиномична… Подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость».

Действительно, политико-культурная традиция страны соткана из противоречий. Назовем некоторые из противоречий. Так, Россия обычно воспринимается как страна этатистская: она - «самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; все в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». Однако современники революции 1917 г. и свидетели распада СССР, признавая справедливость этой констатации, тем не менее напоминают мысль того же Н. А. Бердяева о том, что русский народ — народ неполитический: «Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ».

Значимой антиномией можно считать также отношение России и русского сознания к национальности: «Россия — самая не шовинистическая страна в мире». И одновременно Россия — «самая националистическая страна в мире», — отмечал Бердяев. Столь же справедливым представляется его суждение о том, что Россия, являясь страной «безграничной свободы духа», одновременно — страна «неслыханного сервилизма и жуткой покорности… инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством». Антиномичность прослеживается и в отношении к сакральному: «Святая Русь имела всегда оборотной своей стороной Русь звериную… русский человек упоен святостью, и он же упоен грехом, низостью».

В эпоху рыночных реформ 1990-х годов проявилась еще одна значимая антиномия, сложившаяся в дооктябрьской России: отмечая антибуржуазность русских (Россия — «самая не буржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе»), Бердяев отмечал, что одновременно Россия — «страна купцов, погруженных в тяжелую плоть, стяжателей, консервативных до неподвижности».

Перечисленные антиномии не исчерпывают перечень противоречий, характерных для российской культуры: ту же загадочную антиномичность можно проследить в России во всем. Таким образом, противоречивость как единство противоположностей, как движение от одной крайности к другой, минуя середину, предстает в качестве важнейшего сущностного своеобразия отечественной политической культуры: «в ней нет дара создания средней культуры».

Можно согласиться с классиками отечественной политической мысли в том, что истоки противоречивости русской традиции восходят к цивилизационной двойственности культуры: «в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ… Россия есть целая часть света, огромный Восток-Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской душе боролись два начала, восточное и западное».

Значимый характеристикой исторического измерения отечественной политико-культурной традиции представляется сформулированная Ф. М. Достоевским в его речи о Пушкине идея о «всемирной отзывчивости» русских, то есть стремление к разрешению раздирающих мир противоречий, примирению антагонизмов, к всемирному служению и достижению всеобщей гармонии. Крайнее выражение этих качеств характерно тем, что «русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится».

Заслуживает быть отмеченным и сложившаяся в дооктябрьской России традиция подданического отношения массовых групп населения к власти даже тогда, когда власть не оправдывает возложенных на нее надежд. На наш взгляд, данная традиция сложилась как следствие исторической модели политических отношений социальных «верхов» и «низов» в российском социуме. Видный мыслитель русской послеоктябрьской эмиграции И. Солоневич определял модель отношений верховной власти и массовых групп населения в Московском царстве и Российской империи как «народную монархию» — союз верховной власти и внеэлитных групп населения против аристократии. Устойчивость этого союза на протяжении значительных периодов русской истории породила подданническое отношение население к власти. Представляется справедливым суждение К. Н. Леонтьева о долготерпении и смирении русского народа, которое выражается в «охотном повиновении властям, иногда несправедливым и жестоким, как всякие земные власти».

Подданническое отношение к власти стало производным от долговременного доминирования государства в системе отношений государство — общество. Неизбежным спутником этого подданнического модуса стал патернализм. Однако не стоит считать патернализм антиподом самостоятельности и активности: в российской социальной практике эти модели отношений были не взаимоисключающими, а взаимодополняющими.

Патернализм — система отношений между индивидуумом и обществом и основанная на ней система государственного управления, подобная отношениям в патриархальной семье, в рамках которой существуют отношения подчинения детей отцу.

Заметной характеристикой отечественной политико-культурной традиции является ее мировоззренческо-философский раскол на западников и славянофилов. Оба течения, равно представленные блестящими именами отечественных мыслителей, внесли значимый вклад в развитие отечественной культуры: «западники ровно столько же послужили русской земле и стремлениям духа ее», как и славянофилы, — не случайно убежденный западник А. И. Герцен так писал о разногласиях славянофилов и западников: «Мы были противниками... но у нас была одна любовь... одно сильное чувство безграничной... любви к русскому быту, к русскому складу ума».

Это интересно

Важной позицией в анализе отечественных идейных течений является различие западничества и «прогрессизма». Сторонники последнего были убеждены в том, что, как критически писал Ф.М.Достоевский, в России есть лишь косная масса, тормозящая развитие к «прогрессивному лучшему», тогда как задача «прогрессистов» заключается в том, чтобы устроить в России «гражданское устройство, точь-в-точь как в европейских землях… Если же народ окажется неспособным к образованию, то — “устранить народ”. Ибо… народ наш есть только недостойная, варварская масса».

Подобные политические установки были весьма распространены в среде разночинной интеллигенции на рубеже XIX–XX вв., ставшей главной движущей силой трех русских революций начала ХХ в.: «русская революция есть духовное детище интеллигенции».

В революциях 1917 г. проявилось еще одно значимое качество отечественной политико-культурной традиции — нравственный максимализм и его следствие — радикализм в достижении поставленных целей. Это качество так же, как и склонность к «прогрессизму», было присуще, прежде всего, русской дооктябрьской интеллигенции и отмечено еще авторами знаменитого сборника «Вехи» (1909 г.), которые с тревогой всматривались в политический портрет отечественной интеллигенции начала ХХ в., отмечая такие внушавшие опасение ее черты, как максимализм, нетерпимость, высокомерие, правовой нигилизм, отчуждение от государства и враждебность к нему; нигилистический морализм. Эти черты легли в основу политической культуры разночинной интеллигенции (в противовес преимущественно подданническому модусу поведения массовых групп населения), свойственной радикальной интеллигенции XIX–ХХ вв., что дало основание А. С. Изгоеву с сожалением констатировать тот ущерб, который нанес России «исторически сложившийся характер ее интеллигенции», имея в виду фанатичную приверженность нигилистическому морализму — «любви к дальнему» (С. Л. Франк), во имя которого можно и должно принести в жертву ближнего.

Это важно

Смысл действий интеллигенции в качестве оппозиции власти, как правило, заключался в насильственном ускорении политических процессов. Однако жесткое давление на власть со стороны радикальной оппозиции давало порой прямо противоположные желаемым результаты. Подобно тому, как выступление идейных предшественников радикальной интеллигенции в лице декабристов спровоцировало «охранительное» царствование Николая I, так и убийство 1 марта 1881 г. народовольцами «царя-реформатора» Александра II обусловило серию «контрреформ» Александра III. Поразительно совпадение мрачных символов начала царствования Николая I и Александра III: восхождение на престол Николая I «торжественно открылось виселицами» (А. Герцен) — казнью пяти декабристов. Пять виселиц казненных народовольцев знаменовали начало правления Александра III.

Наиболее ярко пагубные последствия натиска левого радикализма на правительство демонстрирует анализ влияния левой радикальной интеллигенции на выработку правительственного курса в 1860–80-х годах, когда буквально каждый шаг правительства в пользу либерализации сопровождался террористическим натиском на власть со стороны радикальной интеллигенции. Итогом стало сворачивание реформ. Причем не столько вследствие упорства консерваторов, сколько в результате натиска радикалов. Известный американский историк Ричард Пайпс был прав: «Будь они (революционеры. — О. Г.) даже на жалованье у полиции, террористы не могли бы лучше преуспеть в предотвращении политических реформ».

Это интересно

Один из видных лидеров кадетской партии И. Гессен, в своих воспоминаниях приводил эпизод, весьма красноречиво характеризующий настроения в среде российской интеллигенции начала ХХ в. Речь идет о реакции московского образованного общества на гибель 4 февраля 1905 г. бывшего московского губернатора великого князя Сергея Александровича от рук левых террористов. Рассказывая о деталях взрыва, которым тело жертвы разорвало на куски (причем некоторые части тела, в том числе голову, так и не удалось найти), Гессен приводит высказывание московского профессора по этому поводу: «Пришлось-таки раз и великому князю пораскинуть мозгами!». Характерен тон комментария мемуариста, не оставляющий сомнений, что Гессен разделяет оценку московского коллеги.

Подобных примеров радикализма можно привести немало. Покинувший Россию в 1922 г. на знаменитом «философском пароходе» выдающийся отечественный философ С. Л. Франк вспоминал, сколь жестким было давление радикалов в студенческой среде, и приводил поразительный пример ставшего знаменем оппозиционных радикалов авторитарного нигилизма. В одном из московских революционных кружков конца XIX в. участвовал тихий застенчивый юноша из хорошей семьи. После ареста членов кружка стало ясно, что его участникам серьезные неприятности не грозят, однако именно после этого юноша покончил с собой в тюрьме. Причем лишил себя жизни чудовищно жестоким способом: сначала наглотался осколков стекла, а затем, облив кровать керосином, поджег себя и скончался в страшных мучениях. Перед смертью он признался, что его мучили собственная неспособность стать «настоящим революционером», внутреннее отвращение к этому занятию, непреодолимое желанием обычной частной жизни; в результате он признал себя существом, ни к чему не годным, и решил покончить с собой. Вспоминая этот случай в работе, написанной уже в эмиграции в 1924 г., Франк признавался, что после всего пережитого в ходе революции и Гражданской войны он чувствовал себя «моральным соучастником всех убийств и злодеяний, которые во имя революции творились в России».

Отмеченные черты интеллигенции в полной мере проявились в большевистской революции: последняя предстает как явление, имевшее глубокие корни в российской политической традиции и культуре. С предельной точностью это обстоятельство было зафиксировано Н. А. Бердяевым. Он писал, что, несмотря на радикализм октябрьской революции, она изменила лишь внешние формы общественной жизни, оставив в неприкосновенности важнейшие традиции общественной жизни: «При поверхностном взгляде кажется, что в России произошел небывалый по радикализму переворот. Но более углубленное и проникновенное познание должно открыть в России революционный образ старой России… Многое старое, давно знакомое является в новом обличье… Революция всегда есть в значительной степени маскарад, и если сорвать маски, то можно встретить старые, знакомые лица».

Развивая эту сформулированную еще в 1918 г. мысль, Н. Бердяев писал в более поздние годы о том, что после Октября вместо «Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима… Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея». В определенном смысле советское государство предстало трансформацией «идеи Иоанна Грозного», это — «новая форма старой гипертрофии государства в русской истории… русский коммунизм более традиционен, чем обыкновенно думают, и есть трансформация и деформация старой русской мессианской идеи».

А Л. Карсавин признавал, что большевики «лишь приклеивали коммунистические ярлычки к …говорившему в них течению… коммунистическая идеология оказалась лишь полезною этикеткою для жестокой необходимости».

Советская идея предстала формой старой русской идеи, важнейшие основания которой подверглись существенному переосмыслению, сохранив свой исходный смысл: идея соборности проросла в идею коллективизма; миссия России как Третьего Рима была прочитана как миссия создателя коммунистического царства — царства Божия на земле; идея примата духовного над материальным получила новое развитие как отторжение «буржуазного мещанства»; на место православия и христианства пришел атеизм, однако поразительным образом сохранился религиозный модус отношения к миру, а эсхатологизм в советской версии получил новый импульс как задача разрушения старого мира и спасения его от сил зла.

Исследователь российской и советской политической культуры Э. Я. Баталов отмечает такие характеристики советской политической культуры, как индифферентное отношение к политике и слабая политизация общества; ориентация на практические результаты функционирования политической системы, проявляющиеся в обыденной жизни, и невысокий уровень политического участия; поддержка советской политической системы со стороны массовых групп населения; этатизм и сопутствующая ему ориентация на вождя; доминирование ценностей эгалитаризма (ориентация на равенство не только условий, но также возможностей и результатов, и не только в политической, но и в экономической и социальной областях); коллективизм; конформизм; отсутствие дифференцированной партийно-политической и идеологической самоидентификации граждан.

В раннесоветский период произошло возвратное движение, причем даже не в императорскую Россию, а в Московское царство. Г. Федотов писал, что в строителе советской России выступил «московский человек, вытеснивший человека императорской России»: народные массы, из которых продуцируется в советской школе новый человек, «до самого последнего времени жили в московском быте и сознании... легкость жизни в коллективе, “в службе и тягле” — вот что роднит советского человека со старой Москвой...».