Корпорация в политике

Продолжавшаяся уже многие десятилетия экспансия корпоративного бизнеса вглубь и вширь обусловила его поистине уникальную роль в общественно-политическом развитии отдельных стран, регионов и мира в целом, и этот факт уже практически ни у кого не вызывает сомнения. Вопрос, однако, в другом, а именно в чем конкретно заключается эта роль, какие факторы оказывают на нее решающее влияние и каков вектор или векторы дальнейшего развития корпоративного анклава национальной и мировой экономики, его отношений с обществом и государством. Не меньшее значение, особенно для России, имеет и вопрос о национальной специфике политического участия корпоративного бизнеса, а также той эволюции, которую оно претерпевает. Далеко не последнюю роль среди упомянутых факторов занимают те отношения, которые устанавливаются между корпорациями, гражданским обществом и его организациями, а также внутри самих корпораций, между их собственниками, менеджерами и наемным персоналом. И поскольку современная политическая наука придает данным отношениям особое, ключевое значение и концептуализировала их, есть смысл именно на них остановиться в первую очередь.

Как известно, в системе прямых и обратных связей общества и государства с органами политической власти взаимодействуют структуры и организации двоякого рода. Первые из них — это политические партии, основывающие свое влияние на поддержке избирателя и являющиеся одним из ключевых элементов территориального, или партийно-парламентского представительства. Вторые, не менее, а порой и более значимые категории организаций, взаимодействующих с государством — это группы интересов, которые в отличие от политических партий устанавливают свои связи с органами власти не опосредованно, через электорат, а напрямую, либо через формализованные структуры, либо по неформальным каналам. Вся эта система связей именуется обычно системой функционального представительства или представительства интересов. Будучи одним из влиятельнейших акторов как в политических отношениях вообще, так и в политическом механизме, в частности, корпорации присутствуют в обоих названных системах, и в этом — одна из причин, предопределяющих их особое место в системе власти. Выступая в качестве группы интересов, корпорация функционирует уже не просто как субъект экономики, но и как организация, родственная по своим характеристикам другим общественным организациям и объединениям, относимым к этой категории политических институтов. Принадлежа к данной категории, корпорация разделяет свойственные ей основные характеристики — наличие «членской массы», общего, в данном случае «корпоративного» интереса, нацеленность на реализацию этого интереса путем воздействия на институты власти. Вместе с тем, в отличие от большинства других групп интересов, представляющих собой добровольные объединения граждан (экологические, потребительские, благотворительные и т. п.) или же ассоциации «производителей» (профсоюзы, предпринимательские, фермерские, кооперативные организации и др.), крупные корпорации представляют собой специфический вид групп интересов, обычно зачисляемых в категорию так называемых институциональных. Их особенность в том, что они чаще всего представляют собой не самодеятельные организации, формируемые самими гражданами или их объединениями, а институты и организации, встроенные в общественно-политическую систему и призванные прежде всего решать конкретные задачи в рамках данной системы. Но будучи «винтиками», «кирпичиками» системы или систем, они одновременно являются организациями, отстаивающими собственные, групповые интересы, для реализации которых они выходят за рамки своих непосредственных, «первичных» функций. Иначе говоря, «групповая» активность такого рода для них — лишь один из аспектов их деятельности, причем чаще всего не основной. Если взять к примеру ту же корпорацию, то ее главная активность сосредоточена в производственной, финансовой, коммерческой, т. е чисто экономической сфере. То же самое относится к отдельным правительственным ведомствам, армейским и воинским структурам, решающим конкретные задачи государственного и оборонного характера. Но решая эти задачи, они одновременно имеют свои специфические интересы узко-корпоративного характера и теми или иными способами их отстаивают перед обществом и государством. В ряде случаев, и это относится в первую очередь к корпорациям, выполнение их «первичных» функций напрямую зависит от того, насколько успешно они действуют в качестве групп интересов.

 Главное, что превращает корпорацию из чисто экономического института в группу интересов, или институт социальный, — это определенная степень общности между ее собственниками, менеджерами и персоналом. Общность эта существует внутри корпорации и так или иначе проецируется вовне. Если брать зрелую западную корпорацию, то такого рода общность, весьма слабая и неустойчивая в индустриальную эпоху, стала существенно укрепляться в условиях перехода к современному индустриальному, а затем и постиндустриальному обществу. Еще в одной из своих первых работ известный американский исследователь корпоративной проблематики и менеджмента Питер Дракер квалифицировал крупную корпорацию как «социальный институт» и весьма убедительно доказывал это, анализируя сложную и противоречивую гамму отношений между менеджментом и персоналом. В дальнейшем данный тезис, но уже применительно к системе принятия решений в корпорации, развил и конкретизировал Дж. Гэлбрейт, который в своей книге «Новое индустриальное общество» писал, что помимо своих особых интересов собственники, управленцы, специалисты и производственные работники имеют и «общие цели». Ученые, исследующие современные внутрикорпоративные отношения, ставят, что называется, точки над i. Как пишет один из классиков современной политической науки Э. Тоффлер, «Внутри крупных корпораций служащие приобретают доступ к знаниям, некогда монополизированным руководящей администрацией. И поскольку знания перераспределяются, то же самое происходит и с властью, на них основанной». В другом месте своей книги «Метаморфозы власти» он пишет, что мы являемся свидетелями «перехода от пролетариата к когнитариату», т. е. той самой категории лиц, обладающей знаниями, которая все в большей степени участвует во власти3. Конечно же, степень корпоративной солидарности ни в коем случае не следует переоценивать и тем более — распространять сказанное на весь корпоративный бизнес и особенно на все транснациональные корпорации (ТНК). Достижение конкурентоспособности сплошь и рядом осуществляется за счет рядового персонала, перевода предприятий в регионы и страны с более дешевой рабочей силой, других способов экономии на издержках производства, связанных с оплатой труда, сокращением социальных расходов и т. д. и т. п.

Тем не менее, по мере развития «новой экономики» и «экономики знаний» и, соответственно, приращения «человеческого капитала» можно говорить не просто о «солидаристских» тенденциях, но об уже достаточно далеко зашедших процессах «социализации» корпоративного капитала. Причем процесс этот с некоторых пор пошел и в транснациональном бизнесе. Как отмечают многие специалисты, значение человеческого капитала для современного бизнеса возросло настолько, что он превратился в главный фактор, определяющий перспективы развития корпорации как на ближайшую, так и особенно на долгосрочную перспективу. Отсюда все значение того вклада, который вносит корпорация в наращивание этого капитала, причем вклада не только чисто материального. Исключительно большое значение обретают те отношения, которые складываются между владельцами и управляющими корпорации, с одной стороны, и организациями и сообществами, представляющими непосредственных «носителей» этого капитала. Установление подобного рода отношений взаимного доверия внутри и вне корпорации придает взаимодействию их субъектов новое качество, что нашло свое отражение в возникшей в конце ХХ в. концепции «социального капитала». В трудах разработчиков этой концепции, а также тех, кто использует ее в своих изысканиях, высокое качество этого «капитала» предстает как одно из важнейших условий успешного социально-экономического развития вообще и развития корпоративного бизнеса, в частности. Иначе говоря, роль персонала как одного из важнейших stakeholders предполагает не просто новый уровень трудовой и профессиональной деятельности и причастности к делам фирмы, но и повышения его гражданского самосознания и гражданской активности. Помимо персонала и акционеров корпорации к числу стейкхолдеров принадлежат местные сообщества тех городов, районов и населенных пунктов, где расположены ее предприятия. Это также потребители, вступающие во взаимодействие с корпорациями некоммерческие организации (экологи, правозащитники, благотворительные фонды и др.). Развитие отношений корпорации с «внутренними» и «внешними» стейкхолдерами наиболее далеко продвинулось в тех компаниях, которые придерживаются принципов корпоративного гражданства и обычно именуются как «компании участников» (stakeholders companies). Суть указанных принципов и самой концепции заключается в том, что при реализации своей традиционной социальной ответственности бизнес призван одновременно устанавливать тесные, конструктивные отношения с гражданским обществом, сближаться с ним и в идеале становиться его органической частью.

 Сторонники новой концепции и в бизнесе, и в политике часто говорят об этом как о задаче превращения корпорации в «хорошего гражданина» (good citizen). Следует, однако, подчеркнуть, что поскольку социально ответственное поведение и внутри, и вне корпораций связано с увеличением издержек и снижением прибылей, и в самом корпоративном бизнесе, и в экспертном и научном сообществе существуют влиятельные силы, активно выступающие против указанных принципов. Их концептуальной основой является так называемая компания собственников, или акционеров (shareholding company), в соответствии с которой, выражаясь словами наиболее авторитетного представителя данной концепции Милтона Фридмана, «существует лишь одна и только одна социальная ответственность делового мира — использовать свои ресурсы и заниматься деятельностью, направленной на увеличение прибыли, при условии соблюдения правил игры, т. е. заниматься открытой свободной конкуренцией без обмана и мошенничества». Несмотря на то, что сторонники «компании акционеров» весьма активно отстаивают (и в теории и на практике) свои позиции, принципы социально ответственного поведения и корпоративного гражданства в той или иной мере усваиваются все большим числом корпораций. К этому их подталкивают не только соображения, связанные с долгосрочной стратегией развития своего бизнеса и те преимущества, которые им дает сохранение и расширение общественной поддержки, но и те импульсы, стимулы и аргументы, которые исходят от ответственных политических кругов, международных организаций (ООН, Мировой экономический форум, институтов Евросоюза, исследовательских центров). Для российского корпоративного бизнеса укорененность его в социальную инфраструктуру общества и, соответственно, создание более или менее устойчивой базы как условия его успешного функционирования в качестве экономического и политического актора имеет в силу целого ряда хорошо известных причин особое значение.

 Что касается внутрикорпоративного измерения активности по данной линии, то здесь, как это уже отчасти следует из сказанного в предшествующей главе, большинство крупных и эффективных корпораций продвинулись достаточно далеко. Многие из них публикуют социальные отчеты, некоторые из них принимают социальные кодексы. По существу, во всех таких компаниях в той или иной степени реализуются технологии «Human resource management». Знакомство с текстами коллективных договоров таких компаний, как «ЛУКОЙЛ», «Норильский никель», «Пермские моторы», убеждает в серьезных сдвигах, которые претерпевают трудовые отношения здесь в данном, «социал-партнерском» направлении.

Унаследованная от советских времен патерналистская модель здесь изживает себя, хотя процесс этот еще далек от своего завершения. Как и в странах Запада, в российском бизнесе в целом тенденция к социальному партнерству сосуществует и сталкивается с контртенденцией к отношениям, основанным на принципах «свободного рынка», где стороны выступают в роли своего рода покупателя рабочей силы и ее продавца, и где с обеих сторон преобладает чисто эгоистический интерес. Но фактом остается то, что растущее число крупных компаний вынуждено отступать от этих принципов, причем делается это не из альтруистических побуждений, сколько из производственной и коммерческой необходимости. «Управлять» персоналом так, как это делалось прежде, становится все труднее, поэтому приходится трудовые отношения «очеловечивать» той или иной дозой партнерства. Существует ряд как общих, так и специфических факторов, объективного и субъективного свойства, которые придают активности корпорации в качестве групп интересов или групп давления в России более значимую роль, нежели это имеет место в странах с устоявшейся рыночной экономикой.

Наиболее очевидный среди них — это переходный характер российской экономики, в результате которого чисто рыночные регуляторы деятельности хозяйствующих субъектов работают недостаточно эффективно, а государственное вмешательство носит неустойчивый характер. В результате создаются условия, при которых некоммерческие аспекты деятельности корпораций обретают особое значение. Само благополучие и даже выживание многих из них зависит сплошь и рядом не только и даже не столько от успешной производственной, финансовой и управленческой деятельности, сколько от отношений с местными и центральными органами власти, налоговыми, таможенными и другими подобными службами.

В немалой степени некоммерческие аспекты деятельности многих российских корпораций выходят на первый план и в силу незрелости значительной части менеджмента и особенно той его части, которая усвоила бюрократический стиль руководства, привычку полагаться на личные связи и приятельские отношения. К данной категории причин перекоса в сторону нерыночных методов корпоративного поведения относится и склонность к коррупции, стимулируемая резко возросшей коррумпированностью чиновничества, в том числе и самого высокого. Бесспорным фактом является также то, что слабость, неразвитость управленческого корпуса многих российских корпораций, преобладание в значительной их части традиционного менеджмента, не освободившегося еще от номенклатурной ментальности, существеннейшим образом влияет на характер их деятельности. При этом мобилизация внутренних ресурсов либо недооценивается, либо отступает на второй план, и непомерно большое место занимают усилия по выбиванию ресурсов «извне». Следует, однако, подчеркнуть, что по мере формирования корпоративного сектора и превращения корпораций в ведущее звено российской экономики, все более весомым фактором, активно влияющим на их место и роль в системе общественно-политических отношений в стране, становятся те новые правила игры, которые они усваивают в своей управленческой деятельности. Происходящие здесь сдвиги призваны создать в российском корпоративном секторе систему отношений, соответствующую современным стандартам корпоративного поведения и корпоративной культуры.

По мере включения российского бизнеса в глобальный рынок и роста присутствия в российской экономике иностранного капитала обретение нашим корпоративным бизнесом данных стандартов становится условием нормального развития бизнеса. Как известно, в странах с развитой рыночной экономикой значительную часть функций отдельных бизнес-формирований как «групп интересов» берут на себя отраслевые, региональные и общенациональные предпринимательские ассоциации, освобождая фирмы, компании и другие бизнес-структуры от необходимости самим отстаивать свои интересы перед государством и обществом. Практически сразу же после «перестройки» в России также начали формироваться отраслевые и национальные союзы и ассоциации бизнеса. На общегосударственном уровне был создан Российский союз промышленников и предпринимателей (с 1990 по 1992 г. он именовался Научно-промышленным союзом), чуть позже — Всероссийская ассоциация приватизированных и частных предприятий. На новых принципах стала действовать реорганизованная в начале 1990-х гг. Торгово-промышленная палата, существовавшая в СССР, возникла целая сеть ее региональных филиалов. На поверхности все это выглядело так, будто российский бизнес стал едва ли не таким же организованным, что и бизнес стран с развитой рыночной экономикой. На деле, однако, эти объединения в своем подавляющем большинстве еще только-только осваивали специфические, «обслуживающие» входящих в них членов функции (информационные, консультативные и т. п.). Для формировавшегося в тот период крупного российского бизнеса ни сами ассоциации, ни создававшиеся их руководством партии и квази-партии сколько-нибудь существенного интереса не представляли. Вся энергия его верхушки была направлена на то, чтобы завладеть как можно большей частью государственной собственности и наладить свои собственные каналы связи с политической властью. С течением времени, однако, когда корпоративный сектор занял ведущее место в российской экономике, а его место в политической жизни не определилось, верхушка этого сектора, так называемые олигархи довольно быстро осознали, что без известной консолидации их позиции и их влияние могут оказаться под вопросом.

После Избрания в 2000 г. В.В.Путина президентом РФ, корпоративный бизнес предпринял серьезные шаги по своему организационному сплочению. В ноябре 2000 г. после серии консультаций ряда видных представителей бизнес-элиты с руководством РСПП было принято решение о создании в составе руководящих органов этой организации «бюро», в состав которого вошли 27 наиболее видных представителя российского бизнеса. Как оказалось впоследствии, роль и значение и бюро, и самого РСПП не обнаружили ни постоянства, ни тем более нарастающего по восходящей тренда. Как и в странах со зрелой рыночной экономикой и устоявшимися политическими режимами, место и роль российского большого бизнеса в политике обусловлены не только и даже не столько «саморазвитием» самого бизнеса, сколько той общественно-политической средой, в которой он существует и действует. Как уже отмечалось выше, вступая в отношения с государством по линии функционального представительства, корпорации, как правило, одновременно участвуют и в системе территориального, партийно-парламентского представительства. Соответственно они создают финансовые, организационные и иные инструменты для такого участия и являются уже не просто группами интересов, но и субъектами более широких политических отношений.

В США вовлеченность корпораций в данную сферу политических отношений реализуется в основном через создаваемые ими комитеты политического действия (КПД). Главная задача этих комитетов — оказывать финансовую поддержку угодным корпорациям кандидатам на выборах в конгресс и в законодательные ассамблеи штатов. Хотя средства, которыми располагают комитеты, формируются из личных взносов, а не из фондов самих корпораций, решающую роль в их общей политической ориентации и отборе конкретных кандидатов играет их высший менеджмент. В отличие от США, в Великобритании участие крупного бизнеса в финансировании партий осуществляется преимущественно путем прямых пожертвований. При этом законодательных ограничений на такого рода финансовые вливания не существует. Тем самым любая корпорация, осуществляющая такого рода вливания, фактически становится участником борьбы за избирателя на стороне либо правящей, либо оппозиционной партии. В других европейских странах существуют довольно жесткие ограничения на финансирование компаниями политических партий. Тем не менее, такое финансирование имеет место, и периодические скандалы (особенно часто они случаются в Италии и Германии) со всей очевидностью подтверждают это.

Образовавшийся на «обломках» советской экономики корпоративный бизнес России довольно быстро начал осваивать роль субъекта политики. Конечно же, в первую очередь он начал это делать, реализуя свои потенции по линии представительства интересов. Но практически с самых первых шагов после выхода на политическую арену, т. е. с середины 1990-х гг. он начал внедряться и в систему партийно-политического представительства, создавая соответствующие «инструменты» и опробуя отвечающие этой сверхзадаче методы. Пожалуй, главной особенностью участия российских корпораций в партийно-политической системе в течение последнего десятилетия явилась их прямая вовлеченность в сам процесс выборов в Федеральное собрание и региональные ассамблеи. Начиная с середины 1990-х гг. ряд крупнейших корпораций стал фактически выступать в роли своего рода электоральных машин. Наиболее показательными в этом плане были выборы 1999 г., когда наряду с поддержкой избирательных объединений и блоков ряд крупных компаний приложил одновременно немалые усилия к тому, чтобы поддерживать отдельных кандидатов из числа так называемых одномандатников. При этом, в отличие от активности по линии их избирательных блоков, в данном случае они повели практически свою собственную и достаточно крупную игру на электоральном поле. О том, насколько активно включились крупные корпорации в избирательную кампанию на стороне «одномандатников», свидетельствует хотя бы тот факт, что число поддержанных одной лишь компанией «ЛУКОЙЛ» кандидатов составило несколько десятков человек. О той же высокой активности говорят и те немалые усилия, которые компания прилагала для того, чтобы обеспечить победу «своих» кандидатов. Результатом интенсивной электоральной активности компаний энергетического комплекса стало, в частности, создание в Государственной Думе межфракционной группы «Энергия России», численность которой возросла с первоначальных 70 до 122 человек.

Не афишируя своей деятельности в Думе и за ее пределами, группа оказывала исключительно серьезное влияние на законотворческий процесс, особенно в вопросах, касающихся налогового законодательства, ценового и таможенного регулирования, а также порядка функционирования предприятий и компаний с участием иностранного капитала. На думских выборах 2003 г., учитывая изменившуюся политическую ситуацию, крупный бизнес предпочел действовать более осторожно. Тем не менее, модель электорального поведения с использованием одномандатных округов и вхождения в списки кандидатов партий оставалась практически той же, что и на предшествовавших  выборах. Столь же результативным оказался и итог выборов. Во всяком случае количество представителей крупного бизнеса в Думе не уменьшилось.

Практически та же схема электорального участия крупных компаний успешно реализовывалась и на региональных выборах, в результате чего представительство бизнеса в региональных ассамблеях от одного избирательного срока к другому продолжало расти. В отличие от стран с «устоявшимися» партийными системами и законодательством, где правилом является (хотя и не без исключений) прозрачность финансирования партий, в России долгое время такое представительство носило «полутеневой» или «теневой» характер и никак не афишировалось ни самими партиями, ни их спонсорами. Правда, в последнее время приняты законы, в соответствии с которыми партии должны публиковать сведения о своих финансах и источниках поступления средств. Тем не менее, о более или менее полной прозрачности, судя по всему, говорить не приходится. Но главное отличие электорального участия крупного российского бизнеса от бизнеса западного состоит сегодня даже не в степени «прозрачности» и открытости финансовой поддержки, а в тех новых правилах игры, которые вступили в силу накануне выборов 2003 г., т. е. после десятилетия существовавшей здесь «вольницы».

Своего рода точкой отсчета для этих новых правил послужило начавшееся в середине 2003 г. «дело ЮКОСа». При всех разноречивых и часто диаметрально противоположных интерпретациях и самого этого дела, фактом остается то, что корпоративный бизнес воспринял его как недвусмысленное предупреждение воздерживаться от каких-либо отношений, и в первую очередь финансовых, с оппозиционными политическими партиями. В результате, фактором, определяющим политическое поведение крупного бизнеса, стали правила, которые кардинальным образом отличаются от тех, которые существовали в России до середины 2003 г. Спустя два года  крупные компании лишились права  выступать в качестве «электоральных машин» на выборах в Государственную думу и региональные ассамблеи. В результате корпоративный бизнес отныне может без особого риска, а где-то и с прямой выгодой для себя поддерживать либо лишь организации, лояльные политическому истеблишменту  (хотя и демонстрирующим порой показную оппозиционность).

Означает ли, однако, весь этот переворот в правилах политического поведения бизнеса прекращение его активности в качестве субъекта политики? Ни в коей мере. Не только в России, но и в странах Запада политическая роль крупного бизнеса — величина переменная, и поэтому привязывать ее к какому-то одному периоду было бы неправомерно. Тем более нельзя этого делать в России, где и роль корпоративного капитала в экономики, и в общественно-политическом развитии «не устоялась», а его политический потенциал имеет отнюдь не только понижительную тенденцию.

Наряду с попытками концептуализировать роль корпорации как общественного института такие же попытки были предприняты и для теоретического осмысления отношений, которые складывались между бизнесом и властью. Поскольку это осмысление происходило на основе той действительности, которая существовала и существует в странах Запада, складывавшиеся концепции отражали именно эту действительность. Однако по мере того, как корпоративный сектор России стал все более решительно вторгаться в политику, некоторые из них стали использоваться в качестве своего рода исходных «точек отсчета» для анализа ситуации, которая складывается здесь.

Если отвлечься от целого ряда «частностей», хотя порой и достаточно важных, то можно идентифицировать три основные концепции, имеющие прямое отношение к роли крупных корпораций в системе взаимодействия общества и власти. Это элитизм, плюрализм и корпоративизм. В соответствии с элитистской концепцией, наиболее авторитетным представителем которой был и остается видный американский социолог Райт Миллс, управленческая верхушка крупного корпоративного бизнеса вместе со стоящими у власти политическими деятелями и влиятельными военными кругами сосредоточивают в своих руках всю полноту политической власти и не делят ее ни с кем. Причем как в работах Миллса, так и некоторых его последователей именно крупные корпорации являются теми структурами, в рамках которых происходит наиболее органичное сращивание элитарных групп. Миллс решительно отвергал и точку зрения ряда аналитиков, в соответствии с которой власть корпоративных элит лимитируется наемными работниками и профсоюзами изнутри и потребителями извне. «Ныне, — писал он, — корпорации в такой же мере политические, как и экономические институты... И как политические институты они, конечно же, тоталитарные и диктаторские, хотя во-вне они и демонстрируют пиар (public relation) и либеральную риторику».

Одним наиболее серьезным и глубоким исследованием характера и роли корпоративной элиты стала опубликованная в 1984 г. книга М. Юзима «Внутренний круг». Ее подзаголовок гласит: «Крупные корпорации и рост политической активности бизнеса в США и Великобритании». Главный тезис книги, весьма основательно подкрепленный фактами — наличие в обеих странах тесного межкорпоративного взаимодействия, проявляющегося в распределении и переплетении собственности, перекрещивающихся связях (networks) по линии советов директоров. При этом автор отмечает, что эти связи охватывают все секторы бизнеса, образуя «национальную межкорпоративную сеть». Результатом такого переплетения является особая форма социальной организации внутри сообщества бизнеса двух стран, «внутренний круг, уникальной чертой которого становится способность ведущих корпоративных лидеров представлять в политике скорее широкие классовые интересы (корпоративного бизнеса. — С. П.), нежели узкие интересы индивидуальных корпораций». Помимо организационных связей политический потенциал входящих во внутренний круг представителей верхушки бизнеса подпирается тесными социальными связями (social cohesion) как между ними самими, так и с «традиционным верхним классом». Он также занимает ключевые позиции во влиятельных ассоциациях, «превращающихся в особый рычаг политического действия».

Примерно в те же гг., когда были опубликованы работы Миллса, существенно укрепилась влиятельная школа политологов-плюралистов. Реагируя на труды Р. Миллса и его единомышленников, новая генерация этих политологов пошла значительно дальше своих предшественников-плюралистов как в методах исследования, так и в концептуальном их оформлении. Наибольший интерес в этом плане представляют, с точки зрения автора, труды основоположника концепции «полиархии» Р. Даля. В отличие от другого классика плюралистической демократии С. Липсета, который, сосредоточившись на изучении «человека политического», ограничивался анализом поведения представителей бизнеса в основном в индивидуальном качестве, т. е. в качестве избирателей, а также представителей определенной социальной группы, Р. Даль посвятил значительную часть своего анализа организациям и группам интересов, включая и группы интересов бизнеса. Не отрицая существующего в США и других странах Запада экономического и политического неравенства, он утверждал, что это ни в коей мере не свидетельствует о правоте левых, «одержимых идеями господства элиты или военно-промышленного комплекса». Скорее, это «военный-промышленный-финансовый-рабочий-фермерский-образовательный-потребительский… комплекс, — термин, который под более благозвучным названием может стать приемлемым для граждан США». Уже после того как в западной политологии прочно утвердились концепции плюрализма и элитизма, на рубеже 1960-х и 1970-х гг. возникает и быстро обретает права гражданства третье, корпоративистское или, точнее, неокопоративистское направление. Его наиболее видными представителями явились Ф. Шмиттер, Дж. Лембрух, А. Косон и ряд других менее известных политологов, которые проанализировали как общие сущностные черты этого «изма», так и его страновые модификации.

Суммируя результаты своих изысканий, они доказывали, что далеко не во всех случаях процесс принятия и реализации государственных решений сводится к чисто внешнему воздействию организованных групп на государственную власть. В реальной действительности очень часто имеет место гораздо более сложное взаимодействие интересов и прежде всего корпоративных, и государства, в ходе которого каждая из сторон совместно участвует в выработке и принятии государственных решений и управленческом процессе как таковом. Хотя жизнь и не подтвердила наиболее категоричных выводов сторонников корпоративной модели, им тем не менее удалось внести серьезные коррективы в утвердившиеся представления и показать, что наряду с плюралистическим, свободным от взаимных обязательств взаимодействием организованных интересов и государства существуют и более сложные варианты этого взаимодействия, без анализа и понимания которых невозможна адекватная оценка сути и характера современных политических систем вообще и государственного управления в частности. Выдвинутый ими тезис об организованных интересах как своего рода соучастниках государственного управления, о самом понимании этого управления как выходящего за рамки чисто государственных институтов и вовлекающего в свою сферу некоторые из наиболее влиятельных общественных институтов получил в результате их исследований весьма убедительное обоснование и существенно обогатил мировую политологию.

Большое разнообразие конкретных форм корпоративистского согласования, а также существенные различия в эффективности этих форм и их роли в системе принятия государственных решений привели к тому, что наряду с разработкой общих подходов к данному феномену стало появляться все больше работ либо сравнительного, либо странового характера.

Суммируя эти различия уже упоминавшийся Дж. Лембрух еще в 1982 г. выделил группу стран «сильного» (Австрия, Швеция, Нидерланды), а также «среднего» (Дания, Западная Германия, Британия) и «слабого» (Франция) корпоративизма. Тем самым корпоративизм стал рассматриваться не только как «модель», доминирующая в системе отношений интересов и государства, но и как система отношений, значение и роль которой может быть маргинальной. Одним из более поздних ответвлений корпоративистских концепций можно, хотя и с большой долей условности, считать упомянутую выше концепцию корпоративного гражданства, в соответствии с которой в числе наиболее значимых stakeholders фигурирует государство и его институты. Из множества теоретических и прикладных исследований данного феномена вытекает, что отношения между корпорациями и государством не ограничиваются взаимодействием свободных от взаимных обязательств субъектов, но выходят на согласование и последующее совместное участие в реализации принятых решений. На практике это осуществляется через упомянутую выше комитетскую систему, однако принципы корпоративного гражданства оказываются задействованными лишь в тех случаях, когда полноправным участником данных отношений становятся институты гражданского общества. Если теперь на основании имеющегося в нашем распоряжении исторического опыта попытаемся выяснить, как и каким образом обозначенные выше концепции и модели «работают» в реальной действительности, то в конце концов придем к выводу, что ни одна из них не реализуется в «чистом» виде. Элитисты явно не учитывают влияния на формирование и деятельность институтов власти партий, электората, ряда «неэлитарных» заинтересованных групп. Плюралисты, со своей стороны, игнорируют либо целиком, либо большей частью доминирующее влияние корпоративных и других элит при подготовке и принятии важнейших политических решений.

Что же до корпоративистов, то их концепции также уязвимы для критики, особенно когда они претендуют на охват основного поля отношений бизнеса и власти, не подчеркивая их функциональной и географической ограниченности. Если же говорить о корпоративном гражданстве, то у противников данной концепции есть все основания утверждать, что она никак не может претендовать на универсальность.

В свете сказанного можно констатировать, что в реальной действительности описанные выше концепции или модели отношений бизнеса и власти, «накладываясь» друг на друга, создают своего рода матрицу, в рамках которой и формируется в зависимости от существующей общественно-политической ситуации система отношений. Однако тот же исторический опыт позволяет придти к более конкретным выводам. Генеральной тенденцией в отношениях корпоративного бизнеса и власти, в полном соответствии с возрастанием его социально-экономической роли, является тенденция к росту участия корпоративного менеджмента в политическом управлении. В последние два десятка лет это участие стало еще более существенным в результате прогрессирующего процесса менеджеризации госаппарата практически всех стран Запада. С проведением реформ государственной службы и созданием автономных агентств, управляемых практически как коммерческие или полукоммерческие структуры, грань между корпоративным и государственным менеджментом заметно размывается. Вряд ли стоит пояснять, что подобного рода изменения имеют не только сугубо технократический, управленческий, но и весомый политический аспект. Речь, конечно же, не идет о превращении государства в нечто подобное большой корпорации. Но сближение, а где-то и организационное срастание между этими двумя наиболее влиятельными политическими акторами налицо.

С точки зрения «персональной» во всем этом ничего нового нет, «личная уния» в тех или иных пропорциях с момента формирования корпоративного сектора существовала практически всегда, и она, конечно же, играла и играет существенную роль в распределении власти. Но когда речь идет о менеджеризации государственного управления, следует иметь в виду, что она не только ведет к распространению данной унии на все основные органы государственного управления, но и приводит к внедрению в него корпоративного духа и корпоративной этики. Тот факт, что этот «дух» и эта этика «чище» и эффективнее, чем бюрократический дух и бюрократическая этика, не меняет самого факта политической экспансии большого бизнеса в сферу государственной политики. Несмотря на сравнительно короткий, особенно по историческим меркам, период существования корпоративного сектора в России, его отношения с властью претерпели весьма существенную эволюцию. Причем в отличие от стран Запада в России мы имеем все основания говорить не столько о наложении моделей политического участия друг на друга, сколько о последовательной смене специфически российских моделей.

Первую из них, существующую со второй половины 1990-х гг. можно с полным на то основанием квалифицировать как модель олигархического корпоративизма. Что касается первой, «олигархической» части формулы, то она вряд ли нуждается в пояснении и означает лишь то, что основными сторонами корпоративистского взаимодействия здесь выступала государственная и коммерческая, или бизнес-олигархия. Поскольку сам термин «олигархия» уже прочно вошел в наш политический и научный лексикон, здесь, очевидно, нет необходимости его разъяснять. В чем-то он эквивалентен понятию «элита», однако в отличие от последнего указывает не только на принадлежность к избранной части общества, но и приобщенность к политической власти.

 Сказанное во многом определяет и вторую, «корпоративистскую» часть формулы. Она означает, что взаимодействие государственной и корпоративной олигархий осуществлялось на основе согласования, в ходе которого и происходила выработка и принятие устраивающих обе стороны решений. Работающей оказывалась и вторая часть корпоративистской модели: принятые решения реализовывалась опять-таки к взаимной выгоде обеих сторон. Возобладавшая с середины 1990-х гг. система отношений нового российского крупного бизнеса и власти чем дальше, тем больше приходила в несоответствие как с объективным развитием экономики, требовавшей более упорядоченных и рациональных правил игры, так и с растущим неприятием обществом экономического и политического всесилия «олигархов». К моменту отставки Б. Ельцина с поста президента довольно серьезные, качественные изменения претерпел и сам корпоративный бизнес.

К моменту смены власти в стране в 2000 г. корпоративный капитал был предтавлен уже не отдельными «олигархами», а весьма разветвленными и в значительной своей части эффективными корпорациями и интегрированными бизнес-группами, образовавшими костяк российской экономики. Не удивительно, что положение, при котором «приближенные к телу» представители корпоративной элиты претендовали на доминирующую роль, не могло далее устраивать не только общество и обновленную на самом верху власть, но и сам совокупный корпоративный бизнес. Поэтому как только прежний властитель отошел от дел, и новая власть, и корпоративный бизнес предприняли шаги, нацеленные на изменение существовавших до этого правил игры. После создания упоминавшегося выше бюро РСПП, организация эта довольно резко активизировала свою деятельность и по сути дела взяла на себя задачу выстраивания новых, более тесных и «ровных» отношений крупного бизнеса и исполнительной власти. Со своей стороны и Президент, провозгласив принцип «равноудаленности» представителей всех категорий бизнеса от власти, декларировал свою готовность говорить исключительно с объединенной бизнес-элитой. В ходе встреч членов бюро РСПП с президентом и правительством (в рамках созданного вскоре Совета по предпринимательству) предметом обсуждения являлись не только конкретные вопросы развития той или иной бизнес-структуры, но и более общие вопросы развития российской экономики и отдельных ее отраслей. В результате тенденция к институционализации отношений власти и большого бизнеса начинала оказывать все более непосредственное влияние на процесс принятия государственных решений, причем отнюдь не только текущего, «разового» порядка. И хотя институционализация эта была еще далека от своего завершения, она побуждала ряд аналитиков к тому, чтобы так или иначе ее концептуализировать. Пожалуй, наиболее значимой из попыток такого рода концептуализации явилась формула «новый российский корпопоративизм», предложенная А. Зудиным. Правда, он предусмотрительно ставил под ней знак вопроса, ибо было очевидно, что если это и неокорпоративизм, то лишь в своей начальной стадии.

Больше того, было неизвестно, обретет ли он черты той системы отношений, которые в свое время существовали в ряде стран Западной Европы («шведская модель», «австрийское социальное партнерство», «концентрированное действие» в ФРГ и др.). В отличие от данных моделей в России малый и средний бизнес не был допущен к столу переговоров. Еще более существенное значение имело то, что не было предпринято значимых мер к развитию этого бизнеса, и он в широком общественно-политическом плане не стал весомым сегментом российского общества.

Не менее существенным изъяном создававшейся модели было исключение из нее структур гражданского общества, которые являются непременным участником «нового трипартизма» в странах с установившейся системой функционального представительства. Верхушечный характер начавшейся институционализации, равно как и оставшийся нереализованным принцип «равноудаленности», позволили крупного бизнесу продолжать, а где-то даже и усиливать свою экспансию вглубь и вширь преимущественно некоммерческими методами.

Спустя примерно два года после начала процесса институционализации негативные последствия монополизма «олигархов» в отношениях бизнеса и власти стали столь очевидными, что не только значительная часть экспертного сообщества, но и сама высшая политическая власть осознала необходимость осуществления радикальных перемен в этих отношениях. Возбужденное в июне 2003 г. дело «ЮКОСа», поначалу казавшееся лишь частным эпизодом, на деле знаменовало собой веху, рубеж в отношениях власти и бизнеса, открывавший новую главу данных отношений.

Изменения, которые стало претерпевать взаимодействие бизнеса и власти, не ограничиваясь «чистой» политикой, все заметнее стали сказываться и на характере более фундаментальных, политико-экономических отношений. Усиливалась тенденция к установлению государственного контроля над ключевыми структурами российской экономики, и в том числе теми, которые находятся в частном секторе. С точки зрения автора тенденция наиболее адекватно укладывается в русло отношений государственного корпоративизма. Чтобы было понятнее, о чем идет речь приведем то определение государственного корпоративизма, которое дает Филипп Шмиттер, стоявший у самих истоков формирования корпоративистской школы современной политологии. По Шмиттеру, это «система представительства интересов, в которой составляющие ее субъекты организованы в ограниченное число монопольных, иерархических и функционально дифференцированных друг от друга категорий, призываемых, а иногда и создаваемых государством, которое гарантирует им указанную монополию в обмен на определенную степень контроля за подбором их лидеров, выработкой их требований и приверженностей».

Как явствует из приведенной цитаты, основная черта данной модели — это отношения зависимости бизнеса от власти. Естественно, что набравший уже определенный экономический и политический вес корпоративный бизнес не может не ощущать своего зависимого положения и не стремиться к тому, чтобы обрести возможно большую самостоятельность и свободу. И поскольку у него нет возможности добиваться этого политическими методами, она делает и будет это делать методами экономическими.

Возникает и более общий вопрос о роли, которую играет и будет играть верхушка корпоративного бизнеса в системе властных отношений. И не означает ли лишение его политической самостоятельности сведение этой роли к ничтожно малой величине? Полагаю, что ответ на этот вопрос должен быть однозначно отрицательным. Даже если отмеченная выше тенденция к формированию модели государственного корпоративизма станет необратимой, крупные корпорации сохранят свое место в качестве серьезного игрока не только на экономическом, но и на политическом поле. Во-первых, в распоряжении этого бизнеса остается как своего рода резерв частично реализованная в 2004 г. «власть вето» на развитие экономики. По мере же врастания его в мировую, глобальную экономику власть эта будет только возрастать. Во-вторых, опираясь на свою экономическую мощь и другие слагаемые политического ресурса, он по-прежнему, и даже в большей мере, чем прежде, способен участвовать в разработке множества конкретных решений и существенным образом влиять на механизм их принятия и реализации. В-третьих, полностью сохраняется его роль как самого влиятельного лоббиста и «потребителя» административного ресурса. Ослабление своей политической роли он компенсирует усилением лоббистской, нацеленной на удовлетворение своекорыстных интересов и целей деятельности, а также более тесным сращиванием с бюрократией. Неформальные отношения с ней не просто становятся органической частью формирующегося государственного корпоративизма, этот последний начинает обретать черты корпоративизма бюрократического. Отмеченная самим президентом тенденция к совмещению функций государственного чиновника и бизнесмена и одновременное развитие кланового лоббизма ведут к формированию бизнес-элиты нового, корпоративно-бюрократического типа. И если эти тенденции не будут пресечены, то их неизбежным следствием станет врастание этой новой генерации корпоративной элиты в центр государственной власти. Но как бы то ни было, подобного рода тренд влияет на качество власти. Тем не менее указанный тренд, с точки зрения автора, еще может быть обращен вспять. Альтернативное ему развитие имеет шансы на успех в случае, если будут задействованы потенции, которыми располагает пока еще слабое гражданское общество, а также основные, «массовые» категории российского бизнеса. Весьма существенную роль может сыграть и «большой бизнес», а точнее — его ориентированная на сближение с гражданским обществом часть. Как и в мировом деловом сообществе, здесь растет понимание того, что изоляция от общества, погоня за сиюминутной выгодой чреваты далеко идущими негативными последствиями, в том числе — для самого бизнеса. Зачастую это понимание в той или иной мере разделяет руководство тех же компаний и корпораций, которое реализует административный ресурс, готовит «запасные аэродромы» за рубежом и демонстрирует свою лояльность нынешней власти. Означает это, однако, лишь то, что в крупном бизнесе и его «элите» налицо не одна, а несколько линий поведения, и то, какая из них в конце концов возобладает, не в малой степени зависит от того, какие общественно-политические силы в стране возьмут верх.